Банковское дело

Общее и особенное не должны стоять в одном ряду. Я искренне и сердечно благодарен М.Ф.Орзиху. Из-за меня у него все пять с лишним лет нашей совместной деятельности были одни неприятности. Я вел студенческий научный кружок. На каждом курсе в третьем поколении номенклатурного и во втором поколении коррумпированного юрфака было три-четыре студента, способных освоить методику фотографирования рабочего дня руководителя или социометрии малой группы. С этими методиками они работали под моим предводительством на заводе и получали за это деньги. Некоторые писали по этой тематике номинально-юридические курсовые и даже дипломные работы. Понятно, что кружок становился негласно конкурсным, а конкурс проходил как бы по непривычным для советского юридического образования критериям. Все это раздражало коллег профессора. Они докучали ему жалобами на меня и требовали в качестве компенсации за наносимый ущерб всяких административных льгот. Кстати, некоторые из жалобщиков исправно получали деньги за эту же хозтему. Впрочем, к этому они привыкли мгновенно. Как и позднее, когда красные флаги и соответствующая риторика сменились на

жовто-блакитные, триколор и пр. Юриспруденция, как известно, древнейшая наука. Она политизируется только тогда, когда ее об этом убедительно и аргументированно попросят. Профессор изредка и совершенно несправедливо заставлял своих коллег ездить на завод и переписывать там нормативные документы. Несправедливость состояла, во-первых, в том, что эти посещения завода требовали от меня, тамошнего обитателя, известных усилий по оформлению пропусков и сопровождению абсолютно бумажных граждан по цехам, участкам или отделам. Во-вторых, заводские документы по трудовым спорам или соцсоревнованию были полной фикцией и поэтому не годились даже для фиктивно-научной утилизации в виде статей, диссертаций и пр.

В- третьих, если сам собою весьма уважаемый товарищ доцент по дороге в университетскую кассу вынужден съездить в промзону и там потерпеть запах тавота и сварки, то он просто обязан ответить мне (не профессору же?) при случае тем же. Правда, издержки производства и миазмы учебонауки пахнут по-разному, но дело было в принципе. А коммунально-коммуникативные нормы советской кафедральной «учительской» такой случай социального реванша являли часто и запросто (см. 11 — этику коммунистического учреждения в повести А.Н.Толстого «Гадюка»). К тому же заводские документы были устаревшими и к управлению производством отношения не имели. Естественно, что никем, кроме наших ученых, со дня написания они не просматривались. Научному истолкованию или оригинальной интерпретации они не поддавались. Выходило так, что с моей (не с профессора же?) подачи занятые приличным делом люди вынуждены были заниматься делом хоть и оплачиваемым, но куда менее при личными. В научных отчетах, к которым, собственно, прилагались пла-тежные документы, мне, в завершение всей эпопеи, выпало счастье соединять текст этих юридических архивов с результатами реально проведенных социально-психологических замеров. Разумеется, студентов редактировать было гораздо проще, чем их преподавателей. С тех самых пор вельможное косноязычие, оформленное и расположенное в некотором порядке в некотором пространстве, я с некоторым эмпирическим основанием позволяю себе именовать правовым полем.

Восторгов от такой межнаучной кооперации я, мягко говоря, не выражал. Не выражал не столько вербально, сколько посредством оруэлловского «мыслепреступления», иногда граничившего с «лицепреступлением». Мои юридические «смежники», как нарек их профессор, являлись штатными преподавателями, имели научные степени и избирались на свои должности сроком на пять лет. Кроме того, они хорошо разбирались в том, что у юристов называлось административным ускользанием, а у психологов — делегированием полномочий. Психология подчинения для них уже была частью психологии управления, а для меня — еще нет. Короче говоря, моральный комфорт, в котором находился мой зав.кафедрой, зависел от их лояльности больше, чем от моей фронды.

Я же занимал свою ставку на срок действия хоздоговора. За преподавание мог получать весьма скромные почасовые. И в завершение — мог быть в любой момент уволен по сокращению штатов или сослан на сельхозработы по прихоти чиновников из научной части. Эти серьезные ребята обитали в главном корпусе, между проректором по науке, бухгалтерией и все тем же первым отделом. А читатель помнит, что этот отдел прежде высокой науки знал все необходимое про эту жизнь без каких бы то ни было социометрических изысков или, упаси Ленин, тестов на 10. Регулярно, раз в семестр, они, собственно, все это и проделывали. То есть — сокращали на 50% количество штатных научных сотрудников на юридическом факультете. Надо отдать им должное — формулировка была изысканно иезуитской. Изыск состоял в том, что из всех кафедр хозтему юристы вели только на нашей, «цивилистской» кафедре госадминправа. В штате состояли я и еще один научный сотрудник. Выбор у кадровиков был не велик. И они его — делали. Мой коллега был юристом. Он занимался исключительно оргвопросами по всему кругу интересов начальства и имел хорошую фамилию — Красавин. Поссориться с ним было невозможно. Тем более — расстаться. Приказ о моем увольнении, таким образом, выходил из-под пера начальника очень научной части аккуратно два раза в год — в начале весны и в конце осени. М.Ф.Орзих имел сомнительное удовольствие бегать к проректору и накоротке «решать вопрос». Начиная со второго раунда борьбы за мое увольнение, профессор, проявляя присущее ему благородство, даже перестал ставить меня в известность о перманентности и условности моего пребывания в рядах советских ученых. К моему запоздалому сожалению, это не спасало его от выслушивания утомительных реминисценций благодарного подчиненного о социальной системе. Имелась в виду та самая система, за которую он в сороковые годы воевал с оружием в руках и которой служил много лет. Служил не столько своей верой в такое левое право, сколько своей правдой о такой вот необычной для коммунистического истеблишмента личности научного руководителя. Благодаря особенности своего мировосприятия, я мало расположен к пафосу или к патетике. Но в данном случае и по этому поводу мои слова абсолютно лишены какого-либо ироничного контекста.