Банковское дело

Единство структуры и функции управления, а точнее — единство пространства и времени их существования — это спорная аксиома отечественного менеджмента. «Там» это единство не всегда обязательно. На Западе структуру управления любым производством изначально определяла технологическая функция, вызревшая при буржуазном господстве экономических форм принуждения к труду.

«Здесь» все складывалось иначе. Первый «большевик» Петр Алексеевич Романов-Нарышкин, впечатлившись в Голландии трудом наемных рабочих, за неимением таковых на Руси, учредил крепостных рабочих. И быть по сему. Дабы убогая структура и новый функциональный плезир обрести сумела, и себя б блюла… Самодержавие и феодальный уклад, а затем почти сразу же — новоегипетское рабовладение XX века, возвели Структуру в ранг первопричины. Функция (да и то только технологическая) тем самым превращалась в западническое по духу обстоятельство бытия монголоидной Структуры. Перестановки структурные у нас были большой редкостью все тридцать лет правления Великого Рябого. Да и те производились вынужденно, после со крушительных поражений (упразднение корпусов в РККА, сокращение авиазвеньев до вида «ведомый-ведущий»), с Его ведома, с обязательным жертвоприношением, общенародным прозрением и прочими первобытнообщинными ритуалами. Или напротив, волевым импульсом, поперек уже существующего функционального управленческого процесса — отодвинуть границу, соединить-переселить провинившийся этнос вместе с его интернациональной администрацией и т.д. Поэтому, когда жизнь брала свое, неформальная структура (читай, отмененная фракция, мафиозный сговор, чреватый потерей партбилета, а после того — потерей места у кормушки и обретением места у параши), становилась единственной носительницей реальной управленческой функции. Здесь достаточно упомянуть «днепропетровскую» эпоху в топ-менеджменте 70-х — начала 80-х или «санкт-петербургскую» конца 90-х…

Наша доктрина онтологизации консультируемого объекта есть технологическая дань этой отечественной особенности. Там, на Западе, банк, например, есть юридически защищенный цех совершенных и разнообразных финансовых механизмов, технологический и идейный оплот надежности ценностного баланса. У государства есть перед его учредителем обязательства. «Здесь» — это чей-то карман, прихолдинговая меняльная лавка, центр дифференцированной и прозрачной обналички и «прокрутки». Банк нужен не государству — оно свои нужды по малолетству рефлексирует в ходе их отправления. Банк нужен чиновникам. Эти ребята имеют гуманнейшее право не мешать и пользуются им творчески. Поэтому консультирование структуры «здесь» — это что-то вроде консультирования семьи по месту прописки при наличии взрослых детей от разных браков, живущих в соседнем городе, дебильных квартирантов в одной комнате и конфликтующей с ними вороватой домработницей — в другой. Вот что бывает, когда структуру рассматривают как носителя функции, а не как сугубо функциональное явление. Явление, которое произведено функцией, населяется ею, развивается ею и ею же игнорируется в случае волюнтаристской подмены приоритетов. А начало этим различиям положила уже довольно давняя история структурно-функциональных отношений…

Все длинное и жаркое одесское лето 1981 года я просидел в читальном зале публичной библиотеки им. М.Горького на Херсонской (Листера). Мой новый начальник, а точнее — работодатель, профессор права Марк Филиппович Орзих дал мне сложное и ответственное задание. Называлось оно по тем временам весьма интригующе: психология управления.

Тогда мне казалось, что законы менеджмента, как и законы безлюдной кибернетики, едины, а связанная с ними практика эффективного управления вполне транслируема. Именно — не только переводима на русский язык, но и переносима в нашу реальность. Психологический инструментарий нуждался лишь в апробации на родной почве. В том, что «за бугром» он есть и хорошо работает, сомневаться не приходилось. То, что об эффективности пишут разработчики, а не пользователи, казалось вполне объяснимым. Пользователи пусть деньги платят и пользуются. Об эффективности разработок по менеджменту свидетельствовали:

—   узкий ручеек западных публикаций, прорвавший плотину идеологической цензуры;

—   Кузьмин Е.С. (1), Парыгин БД. (2), Файнбург З.И. (3), Ельмеев В. Я. (4) и др. — первые эпигоны;

—   валовый национальный продукт «менеджерированных» стран, огромный процент финансирования интересующих меня разработок, количество нобелевских лауреатов, нашедших себя на этом поприще;

—   лично Эпштейн СИ. (5) и его книжка 1972 года издания, открывшая мне теорию X и теорию У (6) Д.Макгрегора (после теории Ъ (7) У.Оучи, к середине 80-х я начал подозревать, что букв в латинском алфавите на новые концептуальные построения такого класса скоро не хватит, пора бы кому-то и реализуемостью их заняться);

—   тот факт, что включить психологию управления в учебные и научные программы работы университетской кафедры мне поручили именно выпускающие реальных специалистов юристы, а не межфакультетские, общеобразовательные коллеги-психологи.

Здесь следует сделать несколько замечаний. О своих коллегах, о способностях и мотивах в своей профессиональной деятельности я до сих пор не писал. Дело в том, что образ лишнего человека в русской литературе и проблема социальной ангажированности в советском обществе, взаимодействуя между собой, сформировали образ мыслей нескольких поколений моих сограждан. Полагаю, что именно этим мы обязаны той самой разрухе, которая, по словам профессора Ф.Ф. Преображенского (М.Булгаков, 8), локализуется в головах, а не в московских парадных. Но если сублимировать эти мысли в этот образ довелось большинству, то конвертировать во что-нибудь полезное или выгодное удалось лишь некоторым. Поэтому мои замечания к истории вопроса могут при случае внимательного прочтения послужить в качестве ответа на него.